— Ваше высокопревосходительство, я прошу разрешения совершить этот поход силами моей нынешней команды.
Лицо адмирала приняло недовольное выражение.
— Но у вас, насколько осведомлен я, много неблагонадежных людей…
Михайлов не согласился с командующим:
— Они все проверены в боях, господин адмирал! С другими я не смогу выполнить возложенную на меня задачу!
Адмирал ответил не сразу.
— Ну что ж, как вам будет угодно…
Черные шелковые шторки запахнули секретную карту.
В окнах дома кавторанга Михайлова горел красноватый свет свечей. Город экономил электричество.
В полутемной гостиной сумерничали две пары. В дальнем углу, присев на подлокотник кресла, мичман Покровский перебирал струны гитары. Он пел Оленьке, и та слушала, тревожно внимая каждому слову.
Надежда Георгиевна раскладывала пасьянс, прислушиваясь к пению. Михайлов завороженно следил за ее тонкими быстрыми пальцами. Он, как и Покровский, был в черном виц-мундире при галстуке.
— Любовь моряка, — вздохнул кавторанг, — всегда обречена… Судите сами: свидание, каким бы желанным и заветным оно ни было, в любую минуту может быть принесено в жертву службе: по стуку вестового в дверь, по выстрелу из пушки, по флагу большого сбора…
Покровский пел:
— Когда-то рыцари совершали свои подвиги во имя дам, — продолжил свою мысль кавторанг, — мы же теперь должны вершить свои дела, отрекаясь от женщин, отвергая их любовь… И если я, командир, например, собрался на свидание к прекрасной даме и вдруг узнаю в последнюю минуту, что механик не произвел зарядку аккумуляторов или штурман не уничтожил девиацию компасов, свидание летит к черту! В электрических, в магнитных полях невозможно быть рыцарем.
Надежда Георгиевна слушала и не слушала его.
— Мне кажется, когда любишь человека, — тихо сказала она, — начинаешь любить все, что с ним связано… Пустячные вещи, согретые его руками или даже просто удостоенные его взгляда, вдруг наполняются особым, таинственным смыслом…
Михайлов поцеловал ей руки, потом спрятал лицо в ее ладонях.
Покровский перебирал гитарные струны.
Вещунья-тревога мне сердце сжимает.
И этот романс мне ужель не допеть?!
А наш броненосец усталый качает
То мертвая зыбь, то «рогатая смерть»…
Они, прощались в маленьком греческом ресторанчике близ Херсонеса. Музыканты играли беспечную «Бузуки».
Вечернее солнце зацепилось за частокол труб доз крейсера, дымившего у входа в Стрелецкую бухту.
— Дмитрий Николаевич сделал Оленьке предложение, сообщила Михайлову Надежда Георгиевна.
— Ну что ж, — усмехнулся кавторанг. — В этом своя логика… Царевич Елисей, разбудивший спящую красавицу… Я бы хотел, — вздохнул он, — чтобы наши свадьбы были сыграны вместе… Быть может, даже в этом ресторанчике… Я бы хотел снять погоны и всецело отдаться науке… Война близится к концу, и все это так реально, как то, что я держу сейчас твою руку в своей… Но между вами еще год — глубокий, как пропасть. Все будет через год, если удастся перейти эту бездну. А пока возьми вот это, — Михайлов достал из нагрудного кармана кителя изящную серебряную вещицу на цепочке — небольшую копию боцманской дудки.
— Что это?
— Манок для дельфинов… Я сделал его так, что он издает иерозвук, на который охотно идут дельфины… Когда тебе станет грустно, позови их. Это надо делать вот как…
Они вышли на обрывистый берег бухты, где разрозненные колонны древних базилик подпирали вечернее небо, и Михайлов приложил к губам свой чудо-свисток. Вскоре и в самом деле водную гладь взрезали спины играющих дельфинов.
«Аве Цезарь!»
…Генуя просыпается рано. Среди белых домов и черепичных крыш, так похожих на севастопольские, катило по горбатой мощеной улочке ландо, запряженное парой мулов в соломенных панамах. На мягких подушках покачивались русский военно-морской агент в Италии барон Дитерихс и командир строящейся подводной лодки «Святой Петр» кавторанг Михайлов.
— Я должен предупредить вас, Николай Николаевич, о том, что в здешних морских кругах много говорят о вашем изобретении…
Барон многозначительно поднял брови. Михайлов улыбнулся, давая понять, что он не разделяет опасений морского агента.
— Пустяки… Просто мне приходится много заказывать в здешних мастерских и магазинчиках… Приборы, детали, материалы… У нас в России нет того, нет сего…
— Говорят, вы сооружаете на лодке какой-то чудо-аппарат, способный распознавать и указывать корабли противника.
— Ничего особенного. Опытная установка. Раз уж представилась такая возможность, грех ее упускать. Шутка ли — можно монтировать параболические антенны прямо в прочном корпусе — без ущерба для штатного оборудований
— И все-таки я считаю своим долгом напомнить вам — настаивал на своем Дитерихс, — что Генуя, — город прифронтовой и потому наводнен разведками всех мастей. Будьте осторожны!
— Будьте покойны! Еще месяц-другой, и никакая разведка не сыщет нас в море.
В портовой траттории русские и итальянские моряки собрались поглазеть на петушиный бой. Одного петуха раззадоривал боцман Деточка, другого — итальянский унтер-офицер. Хохот, крики, подначки… Но петухи вели себя архимирно, налетать на соперника и клевать его не желали, норовили отскочить в сторону друг от друга.
Наконец морякам это надоело. Деточка поднял своего незадачливого бойца и показал его зрителям.
— Вот, к примеру, петух! На что уж глупая птица, а и та понимает: драться не резон. А мы, люди, умнее вроде бы всякой твари, а деремся так, что перья летят. Может, пора и нам эту бойню кончать, а, братцы? Трактория одобрительно загудела.
В каюте подводной лодки Михайлов отсчитывал мичману Покровскому лиры:
— Значит, так, Юрий Александрович, возьмите две катушки Румфорда, реостат, шеллак и бунзеновскую горелку… Уплатите за листовую медь и лудильные работы…
И вечер — ваш.
За спиной мичмана Покровского громоздилась в глубине отсека недостроенная установка иерофона: раструбы уходили к хитро свитым медным улиткам, походившим на извилины искусственного мозга.
Мичман в белой фуражке, белом кителе и белых брюках весело сбежал по трапу на причал и зашагал к портовым воротам, беспечно покачивая в руке легкий саквояж.
В центральном посту подводной лодки «Святой Петр» Михайлов отлаживал последние детали иерофона, когда к нему спустился военно-морской агент в белом кителе, но уже без погон, с золочеными нашивками на английский манер. Михайлов взглянул на свои руки, испачканные краской и маслом, протягивать ладонь не стал. Барон был сух.